**Крохи счастья на каменных ладонях**
Тридцать лет прожили вместе Иван и Надежда Морозовы. Три десятилетия размеренного быта, сотканного из привычек, молчаливого понимания и той особой, выстраданной нежности, что приходит на смену страсти. Они смирились с тем, что их союз островок для двоих, отгороженный от будущего, где не звучал детский смех. А на тридцать первый год Бог послал им дитя.
Надежде было пятьдесят три. Врачи крутили пальцем у виска, соседки, заедая зависть пирогами, качали головами: «Сама на муку себя обрекаешь, старая уже, не вытянешь». Но Надежда лишь молча клала ладонь на округлившийся живот, чувствуя под пальцами трепет новой жизни. Она не пошла на аборт. Шла по весенним улицам, переваливаясь, как корабль, гружёный самым драгоценным надеждой.
И она вытянула. Родилась у них с Иваном дочь, хрупкая, розовая, с глазами-миндалинами, распахнутыми в незнакомый мир. Назвали Аленкой.
Но скоро радость сменилась тревогой. Девочка была слишком тихой, слишком вялой. С трудом брала грудь, дыхание её порой сбивалось на хриплый свист. Участковый врач, избегая их взгляда, вынес приговор: «Синдром Дауна». Мир сузился до казённого кабинета, залитого мертвенным светом, и этого слова, тяжёлого, как надгробие.
Молча ехали потрясённые родители обратно, в свою глухую деревню. Врач, стараясь быть доброй, предложила похлопотать о месте в спецучреждении. «Там деток развивают, учат»
«А потом? Куда?» глухо спросил Иван, вжимаясь в сиденье. «В дурдом?»
«В интернат для умственно отсталых», поправила она, и в этой поправке был весь леденящий цинизм системы.
Дорога домой казалась бесконечной. Первым заговорил Иван, и голос его, всегда твёрдый, теперь дрожал:
Не может быть Не для того она родилась, чтобы гнить в четырёх стенах среди чужих старух и потерянных разумом людей. Не может.
Надежда выдохнула, будто ждала этих слов. Слёзы брызнули из глаз, но это были слёзы облегчения.
Я тоже так думаю. Сами вырастим. Сами и полюбим.
И ни разу за все годы Морозовы не пожалели о своём решении. Аленка росла. Её мир был мал, но ярок. Она радовалась простым вещам так искренне, что взрослые заражались её восторгом. Первым лучам солнца в окне. Воробьям, купающимся в пыли. У неё был крошечный огородик несколько грядок, где она с матерью выращивала горох и морковь. С каждым годом у неё получалось лучше.
А ещё она обожала кур. Не просто кормила их, а защищала, как страж, гоняя соседских котов. Разговаривала с ними на своём языке, и те, казалось, понимали её.
Летом деревня оживала. Из города привозили внуков, чтобы те набирались сил на деревенских харчах. Среди таких был и Серёжа Ветров, местный сорвиголова. Под личиной хулигана в нём билось доброе сердце. Однажды он увидел, как мальчишки дразнят Аленку, кидаясь шишками. Девочка стояла, прижавшись к сараю, и тихо плакала.
Ярость Серёжи была страшной. Он разогнал обидчиков, потом подошёл к Аленке, вытер её испачканные щёки и сказал: «Не бойся. Больше никто тебя не тронет». С тех пор он стал её защитником. Благодаря ему Морозовы стали отпускать дочку гулять. Серёжа дал слово, и его слово было железным.
Но деревня умирала. Закрыли школу, потом магазин. Раз в неделю приезжала лавка с тощим набором товаров. Жизнь теплилась лишь в огородах да в трёх дворах, где ещё держали скотину.
Старики умирали, их дома зарастали бурьяном. Бабушку Серёжи забрали в город. Кузнец Рашид, добрый умелец, перебравшийся когда-то из Казахстана, уехал туда, где его руки ещё были нужны.
Остались единицы. Морозовы потому что ехать им было некуда. Жили на пенсию Ивана и на те копейки, что выручала Надежда за свой хлеб. Раз в неделю она топила печь и пекла душистые караваи по старинному рецепту. За «морозовским» хлебом приезжали из соседних сёл он был вкусным и не черствел неделями.
Аленку к печи не подпускали. Боялись. Огонь был единственным, чего трепетала Надежда.
Потом в их тишину ворвался рёв техники. Грохочущие машины, как доисторические чудовища, крушили всё на пути. Оказалось, пустующие дома скупил некий Крутов. Места вокруг были красивые: сосновый бор, чистая речка. Идеальное место, чтобы убить их.
Самого Крутова почти не видели, но чувствовали его железную хватку. Визг бензопил, грохот бульдозеров, сносящих избы с их историями. Он расчистил гектар земли и огородил его трёхметровым забором с колючкой и камерами.
Когда стройка его особняка закончилась, жители выдохнули, но рано. Шум сменился ночными гулянками. Крутов любил принимать гостей и оглушать округу праздником, которого никто не ждал. Были и плюсы: поменяли столбы, отсыпали дорогу. Подачки хозяина, который даже не представился.
Однажды летним утром Морозовы уехали за продуктами. Аленке уже было восемнадцать, её оставили дома, строго наказав не выходить со двора. Надежда, с непонятным страхом в глазах, твердила: «Слышишь, дочка? Никуда. Эти на своих железных конях они тебя не видят. Задавят, даже не заметив».
Вернувшись вечером, родители не нашли Аленку.
Тишина в доме была звенящей, леденящей. Сердце Надежды провалилось в бездну.
Они бросились к соседям, к старику Дрокину, местному чудаку. Но тот был пьян. Последней надеждой был особняк Крутова.
Оттуда неслась музыка и пьяные крики. Когда они подошли к воротам, зажёгся прожектор, на них нацелились камеры. Иван стал бить кулаком в металл. Через время появился охранник здоровяк с пустым взглядом.
Чего надо?
Дочка пропала! закричала Надежда, хватаясь за прутья. Помогите!
Охранник захлопнул калитку, но через минуту вернулся.
Их провели к беседке. Крутов оказался невысоким мужчиной с седыми волосами. Его тёмные глаза смотрели холодно.
Ну, объясните, в чём дело.
Надежда, рыдая, выпалила историю. Иван стоял, сжав кулаки, читая в глазах Крутова не сочувствие, а раздражение.
У вас же техника, люди! Надежда рухнула перед ним на колени. Умоляю! Найдите её!
Успокойтесь, брезгливо отступил Крутов. Помогу.
Всю ночь гудели квадроциклы. Их рёв давал Надежде призрачную надежду. Она сидела на крыльце и твердила: «Как она могла уйти? Я же запретила»
Аленку нашёл Дрокин. На краю болота, в камышах, висел обрывок жёлтой ленты такой же была завязка на её кофте. Тело нашли в воде. Следователи сказали утонула. Синяки на шее трупные пятна. Морозовы не поверили. Но чтобы бороться, нужны были деньги и связи. У них не было ничего.
После похорон поползли слухи. Будто одна старуха видела, как Аленка садилась на квадроцикл с «какими-то парнями». Но слухи быстро замяли, а старуха вскоре отперелась: «Померещилось».
Через год Надежда слегла. По ночам Иван слышал, как она шепчет в темноте. Сначала думал с дочкой говорит. Прислушался и кровь застыла. Она не молилась. Она проклинала. Горячо, яростно, с древней силой требовала возмездия.
Прошло три года. Сергей Ветров, теперь врач, приехал в деревню. Зашёл к Морозовым. Дверь была не заперта. В полумраке на кровати лежал Иван. Казалось, он спал.
Иван Петрович? Это я, Сергей.
Старик открыл мутные глаза.
Зачем? прошелестел он.
Я врач. Вам помочь.
Никуда не поеду. Моё место тут. С женой и с дочкой.
Сергей онемел.
Разве они?..
Аленку убили, старик напрягся, чтобы говорить. Надя перед смертью прокляла их И отомстила
Силы оставили его. Сергей сделал укол, накрыл пледом. Пошёл к соседям узнать правду.
За чаем Зимины рассказали всё. Про Крутова, про убийство, про то, как он замёл дело. Потом дела его пошли прахом. Бизнес рухнул, сын попал в скандал. Крутов стал затворником, боялся чего-то.
А потом пришёл к Надежде. Вымаливал прощение. Говорили, будто экстрасенсы сказали ему: пока не получит прощения у той, кого обидел, всё будет хуже.
И она простила? спросил Сергей.
Кто знает, Зимина отвела глаза. Но до дома Крутов не дошёл. Утром его нашли. В сердце торчала стрела.
Сергей вспомнил Дрокина, его арбалет.
Так это он?
Не доказано, вздохнул Зимин. Возмездие само нашло его.
Сергей молча допил чай. Выходя, услышал, как Зимина шепчет ему вслед:
Это была месть. Та, о которой Надя молила.
Он вышел в темнеющий вечер, понимая: в этой деревне правда и ложь сплелись так, что уже не разорвать. А где-то за ржавым забором прошлого остались только тени тех, кто любил, страдал и не смог простить.
