Тусклый серый день, будто само небо предчувствовало, что в нашем селе Кузьмино назреет горькая беда. Сижу у окна медпункта, а сердце моё будто зажало в тисках, медленно сжимаясь. Весь наш посёлок, кажется, замёрз в молчании: собаки не лают, дети прячутся в дома, даже крикливый петух Плотникова утих. Все взгляды устремлены к дому Веры Петровны, нашей старой соседки. У её входа стоит чужая городская «Волга», блестящая, словно свежая рана на лице деревни.
Николай, единственный сын, привёз маму в дом престарелых. Он прибыл три дня назад, весь в дорогом одеколоне, запах которого не был земным. Сначала постучался ко мне, будто ищет совет, но на самом деле оправдание.
Тётка Валентина, видите сами, говорил он, не глядя на меня, а в угол, где стояла банка с ватой, маме нужен уход, профессиональный. А я? Работа, целыми днями в деле, давление, боли в ногах Ей будет лучше. Врачи, забота
Я молчала, лишь разглядывая его руки чистые, с ухоженными ногтями. Теми же руками он в детстве держал меня за подол, когда я вытаскивала его из холодной речки, теми же он вытягивал пироги, которые я печь без жадности к последнему куску масла. А теперь этими же руками он подписывал ей приговор.
Колька, шепнула я, голос дрожал, словно чужой, дом престарелых не дом. Это казённое учреждение, стены чужие.
Но там специалисты! почти вопил он, убеждая самого себя. А здесь кто? Ты одна за всё село. Что будет, если ночью придёт беда?
Я думала про себя: «Стены здесь родные, они лечат. Калитка скрипит, как сорок лет назад. Яблоня под окном, посаженная нашим отцом, тоже лекарство». Но никого не сказала. Что сказать, когда человек уже принял решение? Он ушёл, а я пошла к Вере.
Вера сидела на своей старой скамеечке у крыльца, прямая, как струна, но руки дрожали. Глаза сухие, смотрят в даль, на реку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, но в её губах проскакивал привкус уксуса.
Вот, тётка, тихо прошептала она, голос её шепчет, как листва осенних ветров. Сын пришёл забирает.
Села рядом, взяла её холодную, шероховатую руку. Сколько же эта рука простила, стирала бельё в проруби, кормила детей, качала в колыбели.
Может, ещё поговорим с ним, Вера? шепнула я.
Она кивнула.
Не стоит. Он уже решил. Ему легче. Он не из злобы, а из городской любви поступает так. Думает, мне добро.
Эти слова пробили меня до глубины души. Я не кричала, не спорила, приняла, как принимала жизнь засуху, дожди, смерть мужа, а теперь и это.
Вечером, перед отъездом, снова заглянула к ней. На столе лежал узелок: фотография мужа в рамке, пуховой платок, который я подарила на день рождения, маленькая медная икона. Весь её мир в одном кусочке ткани.
Дом был убран, полы вымыты, пахло полынью и холодной золой. За столом стояли две чашки и блюдце с остатками варенья.
Сядь, кивнула она, выпьем чай в последний раз.
Мы сидели в молчании, часы тикали, отмечая последние минуты её жизни. Тишина была громче крика, прощание звучало в каждом скрижеющей доске, в каждом запахе герани на подоконнике.
Затем Вера подошла к комоду, вынула свёрток из белой ткани и протянула мне.
Возьми, тётка. Это скатерть, мама ещё вышивала. На память.
Я развернула её: белый фон, синие васильки, алые маки, красивая кайма. Слёзы забились в горло.
Вера, зачем? Убери Не рви сердце ни себе, ни мне. Пусть она ждёт здесь. Мы будем ждать.
Она лишь посмотрела на меня выцветшими глазами, полными вселенской тоски, и я понял она уже не верит.
Настал день отъезда. Николай суетился, укладывая в багажник её узелок. Вера вышла на крыльцо в лучшем платье, в том же пуховом платке. Соседки, кто осмелился, вышли за калиткой, утирая слёзы фартуками.
Она обвела взглядом каждую избушку, каждое дерево, потом посмотрела на меня. В её глазах был немой вопрос: «За что?» и просьба: «Не забывайте».
Она села в автомобиль, гордо, без оглядывания. Когда машина свернула, я увидел в заднем зеркале её лицо, по щеке скользила единственная, скромная слеза. Пыль от колёс медленно оседала на дорогу, как пепел после пожара. Сердце Кузьмина в тот день остановилось.
Осень прошла, за ней пришла зима, метелью замела всё до крыльца. Дом Веры стоял одинокий, окна заколочены, снег сугробы до самого порога, никого нет, кто бы их расчистил. Деревня будто осиротела. Иногда, проходя мимо, я слышал бы скрип калитки, Веру, выходящую, поправляющую платок и говорящую: «Здравствуй, тётка». Но калитка молчала.
Николай несколько раз звонил, сдавленно говорил, что мама привыкает, уход хороший. В его голосе я слышала тоску, будто он сам запер себя в ту казённую палату.
Весна пришла, такая, как только в деревне бывает: воздух пахнет талой землёй и берёзовым соком, солнце ласковое, хочется прижать к нему лицо и закрыть глаза от счастья. Ручьи звенели, птицы с ума сходили. В один из таких дней, когда развешивала бельё, у дороги появилась знакомая «Волга».
Сердце ёкнуло. Неужели новости плохие?
Машина остановилась у дома Веры, из неё вышел Николай истощённый, с сединами на висках, которых раньше не было. Он подошёл к задней двери, и я замерла.
Из машины, опираясь на его руку, вышла она наша Вера. В том же платке, щурилась на яркое солнце, дышала, будто первая глотает свежий воздух.
Я, не в силах остановиться, бросилась к ним.
Тётка Николай поднял глаза, в них была одновременно вина и радость. Не смог я. Угасала она там, как свечка на ветру. Я приезжаю, а она смотрит в окно, будто не узнает меня. Понял, глупый старик, что не стены лечат, а родная земля.
Он замолчал, проглотил комок в горле.
Устроил работу, буду каждый уикенд сюда, как к гвоздю. Буду сам. И вас, тётка, прошу, присматривайте, соседей привлечём. Вместе справимся. Её место здесь, а не в той палате.
Вера подошла к калитке, провела рукой по шершавому дереву, будто ласкала родное лицо. Николай открыл замок, снял доски с окон. Дом вдохнул. Он снова ожил.
Вера встала на пороге, закрыла глаза. Я видела, как дрогнули её ресницы, как она вдыхала аромат своего дома запах, который ничем не заменить. И улыбнулась. Не горько, не изнурённо, а понастоящему, как человек, вернувшийся после долгого страшного пути.
К вечеру всё село собрало у неё: не с вопросами, а просто так. Кто принёс молока, кто тёплый каравай, кто банку малинового варенья. Мы сидели на лавке, говорили о простом о рассаде, о погоде, о том, как река в этом году разлилась. Вера сидела среди нас, маленькая, высохшая, но глаза её светились. Она была дома.
Поздно вечером я сидела на своём крыльце, пила чай с мятой, глядела в окно Верыного дома. В нём горел тёплый свет. Мне казалось, что это не просто лампочка, а сердце нашей деревни вновь забилось ровно, спокойно, счастливо.
И вот думаю: что важнее для наших стариков стерильная палата и уход по часам, или скрип родной калитки и возможность прикоснуться к яблоне, которую посадил твой муж?
