Порой думаю, что случившееся – плод дурного решения. Или чего-то древнее, непостижимого, что дремало и ждало пробуждения. Не стану убеждать тебя в реальности. Я пережил это. Моя семья тоже. И с тех пор прежней жизни не стало.
Началось с семейного отдыха на карельских озерах. Откладывали годами, наконец сняли избушку среди вековых сосен, на берегу студеного Онего. Хотелось просто отдохнуть. Сбежать от города, гула, экранов.
Изба была хороша, хоть и стара. Две комнатки, печка-буржуйка да скрипучий чердачок. Кругом дремучий лес, днем – красота неописуемая. Но ночью… Ночью стояла иная тишина. Тяжелая, сырая, будто таящая нечто. Словно деревья дышали. Словно наблюдали.
Первая ночь прошла мирно. Дети набегались, жена Аграфена сварила щей, мы выпили живое вино у плиты. Но со вторых суток начались странности.
Сперва – шорох. Будто кто-то тащил что-то по крыльцу. С фонарем вышел – пусто. Потом приметил: садовая скамья сдвинута, опрокинута.
«Ветер», – успокоил себя.
Но ветер следов не оставляет.
Отпечатки явились утром: мелкие, босые ступни, словно детские, по кругу у избы. Не наши. Сыновья, Федор и Еремей, не выходили ночью, спали. И не звериные. Похожи… на человечьи. Да калечные. Пальцы будто вытянуты свыше меры.
Показал следы Аграфене. Она молча взглянула.
«Может, по соседству кто живет?» – предположила она, зная, что кругом глухомань.
Третья ночь была страшнее. Около трех перед рассветом – глухой удар по крыше. Будто бревно упало. Выхожу с фонарем. Обошел вокруг – чисто. Но вернувшись, заметил: люк на чердак отперт.
Сам на щеколду запирал.
Поднялся медленно. Доски скрикотали. Пусто… кроме запаха. Странного, насквозь пропахшего сыростью да тленом. И чуйки. Словно что-то шептало: «Убирайся».
Наутро меньшая дочь, Пелагея, проснулась с ревом. Говорила, «черный мальчонка» в окно смотрел. Не поверили… пока не увидели отпечатки.
Пять мокрых следов от маленьких ладоней на стекле ее горницы. Слишком высоко для нее. Слишком… длинные.
С той поры дни потяжелели. Дети стали нервозны. Аграфена мучилась кошмарами. А я стал чуять на себе взгляд. Не причуда. Уверенность. Выхожу в лес – будто тени скользят меж стволов. Не зверье. Не люди. Фигуры теневые.
Решили смыться. Свернуть лагерь – и домой. Но как раз в тот день машина не завелась. Батарея, новая, села в нольглухо. Без связи, без соседей, без надежды на подмогу.
Та ночь была самою жутью.
Едва солнце закатилось – воздух переменился. Не страх один. Будто искрило все вокруг. Словно кто-то приближался. Заперлись в горнице, дети спят меж нами, обнявшись, ждем, как гром пробьет.
И тут – шаги по крыше. Медленные. Каменные. Потом – постуки в стены. Раз. Другой. Третий.
Затем… скрежет когтей о бревна крыльца.
Глянул в окошко. Клянусь, видел фигуру. Тщедушную. Горбатенькую. Весь в жидкой грязи, глаза святятся, улыбка звериная. Смотрел. Не шелохнется.
Оцепенел.
Вдруг свет моргнул. Погас. Лишь буржуйка тлела. И услышали – щеколда чердачного люка звякнула. Изнутри.
Притихли. У меня нож в руке, Аграфена – вся дрожь.
И услышали шаги по сходням вниз. Шаг. За шагом.
Но в комнату никто не вошел. Лишь слышалось дыхание. Будто невидимый кто-то меж нас ходил. Дети во сне вздрогнули. Жена слезно плакала беззвучно.
Ночь показалась вечностью.
На рассвете ничто не напоминало о буйстве. В избе порядок. Лишь примета: на каждом окне – четкий сырой отпечаток ладони изнутри.
Выбрались мы все же утром. До нас дошёл дед-рыбак на челне и дотащил до Питкяранты. О том кошмаре не говорили. Даже меж собой.
Но с той поры все перевер
И теперь каждое утро я нахожу эти мелкие, мокрые следы на крыльце – будто лесной дух Кривощёкий поставил на нас свою немую печать и навсегда вошёл в наш дом и в наши души.
Сокровища из леса
