Вот так начался мой последний день учителем начальных классов общеобразовательной школы.
Без насмешки. Без злости. Лишь равнодушный голос, будто он комментировал погоду:
— Вы не умеете в ТикТок. Мама говорит, таким старикам, как вы, давно пора на пенсию.
Я улыбнулась. Научилась не принимать близко к сердцу.
Но что-то во мне снова надломилось.
Меня зовут Анна Петровна.
Тридцать шесть лет я учила первоклашек в маленьком городке под Москвой.
Сегодня упаковываю свой класс в последний раз.
Когда начинала в конце восьмидесятых, учительство было призванием. Священной связью.
Нам доверяли. Даже восхищались.
Зарплата была скромной, но уважение значило больше любых денег.
На родительских собраниях приносили пирожки.
Дети рисовали открытки с кривыми буквами и косыми сердечками.
А когда кто-то впервые читал вслух предложение…
Такой восторг не сравнился бы ни с каким окладом.
Но что-то изменилось.
Тихо. Постепенно. Год за годом.
Пока однажды я не оглядела класс и не узнала дело, которое когда-то любила.
Дело не только в планшетах или умных досках — хоть и в них тоже.
В измождённости.
В пренебрежении.
В одиночестве.
Раньше вечера уходили на вырезание бумажных яблок для стен.
Теперь — на заполнение приложения для учёта поведения, если родители решат подать в суд.
На меня орали при всём классе.
Не дети — родители.
Один сказал:
— Вы явно не умеете работать с детьми. Я видел ваше видео в телефоне сына.
Он снимал меня, пока я успокаивала ребёнка с нервным срывом.
Никто не спросил, как я себя чувствую.
Никого не волновало, что я выживаю на жвачке, кофе и силе воли.
Дети тоже другие.
И виноваты не они.
Они растут в мире, слишком стремительном, слишком шумном, слишком разобщённом.
Приходят в школу невыспавшиеся, перегруженные экранами, без эмоциональных инструментов.
Одни злые. Другие напуганные.
Многие не умеют держать карандаш, ждать очереди или говорить “пожалуйста”.
А мы должны всё исправить.
За шесть часов. Без помощников. С двадцатью восемью детьми. И бюджетом, на который не хватает даже именинного пирога.
Помню, когда мой класс был убежищем.
У нас был читальный уголок с подушками.
Мы пели каждое утро.
Учились доброте раньше умножения.
А сейчас?
Требуют концентрации на “образовательных целях”, “метриках”, “измеримых результатах”.
Моя ценность зависит от того, как шестилетка заполняет кружочки в тесте.
Директор как-то сказал:
— Вы слишком “ласковая”. Нам нужны цифры.
Словно связь с детьми — это недостаток.
Я продолжала.
Потому что всегда были моменты. Маленькие, священные.
Мальчик прошептал:
— Вы как бабушка. Я хотел бы жить с вами.
Другой оставил записку: “Здесь мне безопасно”.
Или застенчивый мальчишка, наконец поднявший глаза:
— Я сам прочитал.
Я цеплялась за эти мгновения, как за спасительные круги.
Они напоминали: я делаю что-то важное, даже если мир говорит обратное.
Но этот год… сломал меня.
Участилась агрессия.
Один швырнул стул через класс. Другой пригрозил “принести кое-что из дома”, когда попросила сесть.
Телефон в классе стал экстренной линией.
Психолог ушла в октябре.
К ноябрю заместителей не осталось.
Усталость висела в воздухе, как тяжёлый тупой туман безнадёжности.
А я?
Стала чувствовать себя невидимкой. Ненужной вещью.
Как старый инструмент в цифровом мире, где человеческое касание обесценили.
Сегодня упаковывала класс.
Снимала с стен поблёкшие рисунки — некоторым десятилетия.
Нашла коробку с благодарностями от класса
Она заплакала, держа пожелтевшее письмо от ученика 1995 года, где каракулями было написано: “Спасибо, что не бросили меня, когда я хулиганил”, вспоминая эпоху, когда быть учителем означало почёт, а теперь ей кажется, что это профессия, за которую нужно приносить извинения.
