Когда Ольга очнулась в больничной палате, первое, что она почувствовала, было ослепительное белое свечение, пронизывающее веки и оставляющее на сетчатке кровавые пятна. Затем пришло осознание тела тяжелого, будто налитого свинцом. Шевельнув рукой, она ощутила холодную капельницу, впившуюся в вену.
Больница. Она в больнице.
Память возвращалась обрывками, словно кто-то рвал на клочки старую фотографию. Поздний вечер. Мелкий дождь, превращающий огни Москвы в размытые блики. Визг тормозов, от которого кровь стынет в жилах. А потом черная пустота.
Ольга осторожно повернула голову. Палата на три койки, но две пустые, застеленные безупречно белым бельем. За окном бледно-желтая штора, сквозь которую пробивался назойливый дневной свет. Сколько она здесь?
Дверь в палату была приоткрыта, и из коридора доносились шаги, скрип каталков, чей-то кашель. И голоса. Один из них заставил сердце сжаться мамин.
Не знаю, как сказать ей в глаза голос матери дрожал, сдавленный рыданиями. Она не выдержит, Вова. Ее мир рассыпется.
Надо было думать раньше, ответил мужчина. Дядя Вова. Грубоватый, раздраженный. Двадцать три года лжи. Двадцать три года она считала вас родными.
Ольга замерла. Воздух словно перестал попадать в легкие.
Мы и есть ее родители! почти выкрикнула мать. Мы растили ее, не спали ночами, когда у нее была температура. Мы ее мать и отец!
Биологически нет.
Эти слова повисли в воздухе, отравленные, как лезвие. Ольга закрыла глаза, чувствуя, как под кожей разливается ледяная пустота. Каждое дыхание давалось с трудом, будто грудную клетку стягивали невидимые ремни. За окном ветер трепал штору, и свет, дрожа, полз по стене, как попытка успокоить то, что уже нельзя вернуть. Она лежала, притворяясь спящей, а внутри рушился мир, выстроенный на тишине, на взглядах, на запахе маминого парфюма, который теперь казался чужим.
