Старикзлыдень подарил мне расчёску, а то, что случилось дальше, перевернуло всю мою судьбу.
Она лежала на полке в самом дальнем углу небольшого магазина на Тверской улице, будто ожидала меня. Луч холодного неона поймал её, и она вспыхнула серебристым сиянием. Я застыла, как вкопанная. Это была не просто расчёска, а такая, которой я никогда не видела. Ровная, гранёвая ручка из матового стали, а зубчики не обычные, а переливающиеся всеми цветами радуги, словно выточенные из льда, в котором играет солнце.
Я протянула руку, но пальцы остановились в сантиметре от неё. Внутри всё сжалось от противоречия. «Зачем?» пронзительно спросил меня голос разума. «У тебя дома уже есть обычная, практичная расчёска. Трать рубли зря, глупость».
Я вздохнула, отодвинула руку, но взгляд не мог оторваться. Она казалась живой, гипнотизирующей. Я представила, как она скользит по моим рыжим непокорным прядям, и невольно улыбнулась.
Девушка! Хорошая расчёска, берите! воскликнула продавщица, улыбаясь до ушей, Их уже почти все раскупили, осталось лишь две. Красивая и удобная, волосы не путает.
Я просто смотрю, прошептала я, делая шаг назад, У меня уже есть своя.
Я отвернулась, стараясь не смотреть на полку, и направилась к выходу. В огромном зеркале, повешенном над входом, мелькнули рыжие кудри, торчащие из-под шапки. Снова охватило меня странное желание.
«Нет», решительно сказала я себе. «Нужно экономить, отказываться от лишнего».
Я вышла на крыльцо, подняв лицо к февральскому ветру. Холодный воздух помог отогнать навязчивую мысль. По скользкой дороге к дому медленно ковылял знакомый силуэт Паша Злыдень. На самом деле его звали Павел Тимофеевич, но в нашем районе все называли его лишь «Злыдень». Дедушка преклонных лет, от которого исходило такое ледяное отчуждение, что дети сторонились его. Он не заводил разговоров, а взглядом мог испепелить любого прохожего.
В тот момент он был в привычном виде: потрёпанный кроличий треух, старый полушубок, расшатаные сапоги. И лишь одна деталь не вписалась в его мрачный образ сумка через плечо. Не рваный рюкзак, а изящный мешок из серой ткани с вышитым перламутровым цветком, явно сшитый с любовью и мастерством.
Я задержалась, глядя на эту неземную вещь, и наши взгляды встретились. В его выцветших голубых глазах проблеснуло древнее раздражение, а потом почти искра жалости. Я отвернулась к витрине, делая вид, что чтото рассматриваю, и сердце забилось в горле.
Эй! Ты там наверху! пронзил меня хриплый голос рядом. Я притворилась, что не слышала.
Эй! Я к тебе обращаюсь! голос стал громче.
Я медленно обернулась. Паша Злыдень, скрипя, поднялся по ступенькам крыльца и смотрел прямо на меня.
Ты же из нашего дома? спросил он, поправляя на переносице седые, лохматые брови. От него пахло мятой и старой тканью.
Я почувствовала, как кровь приливает к щекам. Я так да, пробормотала я, чувствуя себя полной дурой.
«Так» это «да» или «нет»? не отставал он, и в его глазах запылали знакомые злые искорки.
Я кивнула беззвучно, готовясь к конфликту.
Он тяжело вдохнул, и его взгляд смягчился. Злость отступила, уступив место странной, почти выжатой усталости.
Помоги мне, а? Нужно выбрать подарок. Ты же девчонка. А у меня тоже есть девочка Маруся. Внучка живёт далеко, я её давно не видел, Маруся моя, прошептал он, почти шёпотом.
В уголках его глаз вспыхнула не злость, а настоящее отчаяние.
Может, лучше спросить Марусю, что ей нужно? По телефону? осторожно предложила я. Я просто не знаю, что ей понравится
Не могу спросить, резко перебил он, лицо снова на мгновение окостенело. Так уж вышло. Поможешь? Выберёшь?
Тут меня осенило: та самая расчёска! Такая же неземная, красивая, как его сумка. Она идеально подойдёт.
Страх не исчез, но внутри чтото дрогнуло. Я осмелилась слегка коснуться его рукава.
Пойдём, тихо сказала я. Я чтото видела, кажется, это то, что нужно.
Мы пошли обратно в магазин, я чувствовала под пальцами грубую ткань его полушубка. Он шёл молча, опираясь на трость, которую я раньше не замечала. Мы вновь оказались у того же прилавка.
Вот, указала я на сверкающий предмет. Мне кажется, такая вещь может понравиться девушке.
Павел Тимофеевич медленно, будто с усилием, протянул руку и взял расчёску. Он крутил её в огромных, покрытых морщинами пальцах, глядя не на неё, а сквозь неё, словно вглядываясь в далёкое воспоминание. В тот миг он уже не был «Злыднем», а просто уставшим, одиноким стариком.
Их осталось только две, прозвучал голос продавщицы, как эхом. Хорошие расчёски быстро раскупаются.
Дед поднял на меня взгляд, и в его голубых глазах чтото дрогнуло. Уголки губ дрогнули в улыбке, и он стал похож на старого пирата, вспомнившего о спрятанном сокровище.
Обе беру, давайте, твердо сказал он и медленно достал из кармана полушубка старый кожаный кошелёк.
Я хотела возразить, что это слишком, но слова застряли в горле. Он сосчитал деньги, аккуратно, как человек, который знает цену каждой копейке.
Продавщица завернула расчёски в два небольших пакетика. Один из них Павел Тимофеевич бережно положил в свою сумку с цветком, будто укладывая хрупкую ценность. Второй он вынул, протянул мне.
На, бери.
Я отшатнулась, будто ему предложили раскалённый уголь.
Что? Нет, зачем? Это же вам для внучки Я и сама могу, если захочу
Бери, он не убирал руку, взгляд стал настойчивым, почти суровым. Это подарок от меня. И тебе, и Маруся. Я попробую отправить ей конверт, вдруг примет А ты сегодня мне помогла. Спасибо.
В его голосе прозвучали нотки безысходности, когда он говорил о внучке. Я молча, потеряв дар речи, взяла расчёску. Пластик был удивительно тёплым, почти живым.
Мы вышли из магазина и шли молча к нашему дому. Я несла подарок, сжимая пакетик так, будто боялась, что он улетит. В голове гудело: «Зачем? Зачем он это сделал?» Ответа не было.
Тишина между нами сначала была напряжённой, потом постепенно смягчалась. Он тяжело дышал, и этот звук был единственным нарушением улицы. Я украдкой взглянула на него плечи, обычно такие жёсткие, теперь казались согнутыми тяжестью.
Спасибо, наконец выдавила я, не в силах молчать. Очень красивая. Я буду ею пользоваться.
Он лишь кивнул, не глядя.
Маруся, наверное, обрадуется, осторожно добавила я.
Он замедлил шаг, тяжело вздохнул, как будто воздух вырывался из старых сапог.
Не знаю, обрадуется ли, хрипло сказал он. Не знаю, получит ли вообще. Дочка моя, Яночка Она её не отдаст. Не захочет, чтобы от меня чтото было.
Он замолчал, и мы прошли ещё несколько шагов в гнетущем молчании.
Она меня винит, вырвалось у него, словно прорвавшийся плотину. Винит, что её маму не уберег. Олюшку мою
Голос сорвался, он кашлянул, делая вид, что поперхнулся.
Умерла у меня на руках. Говорили, аппендицит, потом перитонит. Молодой врач ошибся Два дня лишних, её надо было срочно оперировать, а он только таблетки прописал. Я надеялся на врача
Он вытер лицо рукавицей, а я делала вид, что не замечаю, как он стёрсл слёзы.
Дочка приехала, когда уже всё случилось. С тех пор прошло пять лет, не общались. Внучка звонила, но Яна запретила. Она маму любила Я её тоже любил. Жизнь моя окончилась в тот день.
Мы уже подошли к дому. Он остановился у подъезда, повернулся ко мне. Его лицо было искажено немой мукой, и я почувствовала, как внутри всё сжалось в узел.
Ты, Милана, не бойся, зайди ко мне. Я покажу, что Олюшка шила. Всё там, как было. Пойдём? он смотрел на меня с такой мольбой, что отказать было невозможно.
Я кивнула. Страх исчез, растворился в горьком понимании его тоски. Я шла за ним в подъезд, сжимая в кармане тёплую стеклянную расчёску, чувствуя, как в мою жизнь вошла чужая боль.
Он отпер тяжёлую железную дверь, и меня охватил запах застывшего времени: сухие травы, старая бумага, лёгкий аромат духов, уже почти исчезший.
Квартира была застывшей, как фотография. Полы блестели, на столах лежали безупречно чистые кружевные салфетки. На стене стоял старый патефон с огромным рупором, рядом аккуратная стопка пластинок. На подоконниках цвели густые герани, их листья блестели, будто только что протерли.
На спинке кресла висел женский розовый халатик в мелкий цветочек, как будто хозяйка только сняла его. На туалетном столике лежали несколько колец и нитка короткого жемчуга, открытая пудреница и сухая тушь. Это был не просто дом, а музей памяти, где время остановилось пять лет назад.
Павел Тимофеевич снял полушубок, повесил его рядом с халатиком, пошёл на кухню, где его движения стали плавными, почти ритуальными.
Садись, Милана, сейчас чай поставлю. Олюшка моя любила чай с вареньем. Вишнёвое у нас своё, его голос звучал тише, как в библиотеке.
Я опустилась на край стула, боясь нарушить хрупкую гармонию. Мой взгляд упал на столик у окна, где лежала стопка конвертов, перевязанных бечёвкой. Все они были подписаны твёрдым старческим почерком: «Яночке, доченьке моей». На каждом стоял штамп: «Возврат отправителю».
Павел вернулся с подносом, двумя старинными чашками в цветочек, маленьким заварочным чайником и банкой варенья. Я взяла чашку, аромат напомнил мяту и липу.
Очень вкусно, искренне сказала я. Никогда такого не ела.
Он грустно улыбнулся, глядя в сторону.
Она была мастерица: шила, вязала, огород у неё всегда цвел. Делала такие сумки из остатков ткани, эту любимую носила, кивнул он, указывая на сумкуцветок. Говорила, чтобы я её не забывал, когда в магазин иду.
Тишина снова наполнилась его немой тоской. Я доела варенье и, внезапно, спросила:
Павел Тимофеевич, а вы научите меня тоже варить? Моя мама так не умеет.
Он посмотрел, будто я задала важный вопрос.
Научу, конечно. Это несложно.
И он начал рассказывать о том, как они с Олюшей сажали огород, как она ругалась, когда он приносил много ткани, как они ходили в лес за грибами. Я слушала, и призрак «Злыдня» окончательно растворился, уступив место одинокому человеку, который десятилетиями хранил любовь.
Я снова взглянула на стопку нераспечатанных писем. Идея, возникшая в магазине, превратилась в твёрдое решение: я должна была чтото сделать.
Я к вам ещё зайду за рецептом? спросила я у двери.
Приходи, Милана, обязательно, ответил он, и в его глазах впервые за вечер был не лед, а тепло. Расскажу, как готовить кабачковое варенье.
Я вышла на лестничную площадку, дверь за мной тихо закрылась, заперев его в музее тишины. Спустившись в свою квартиру, я наконец позволила себе выдохнуть.
Из кармана достала расчёску, положила её на стол. Она блестела радужными зубчиками, уже не просто безделушка, а ключ, открывший дверь в чужую трагедию.
Села за стол, взяла блокнот и ручку. Не смогла написать всё сразу, но выписала первые строки:
«Дорогая Яна, меня зовут Милана, я соседка вашего отца. Прошу, найдите в себе силы прочитать это письмо»
За окном стемнело окончательно. Писала, подбирая слова, чувствуя тяжесть ответственности и странную уверенность, что делаю единственно возможное.
Три недели прошли в молчании. Письмо было отправлено, но ответ не пришёл ни звонка, ни письма, ни гнева. Только гнетущее молчание, похожее на то, что царило в квартире Павла Тимофеевича.
Я несколько раз приходила к нему, мы пили чай с вареньем, он оживлялся, рассказывая детали приготовления. Я записывала, боясь встретить его взгляд, боясь, что он увидит в моих глазах обман. Каждый раз, уходя, я ловила всё менее настороженный, всё более благодарный взгляд.
Однажды, возвращаясь из института, я увидела у подъезда собрание соседоккумушек, обсуждающих скамейку, где обычно сидел Павел. Его там не было, ноЯ подошла к ним, и в их удивлённом молчании услышала, как они шепотом произнесли: «Он наконец нашёл мир».
