Старикзлюка подарил мне расчёску. То, что последовало, перевернуло мою жизнь.
Она стояла на полке в самом дальнем углу небольшого магазина на Тверской, будто ждала именно меня. Луч светодиодной лампы поймал её, и она вспыхнула холодным серебристым блеском. Я замер, словно вкопанный. Это была простая расчёска, но такая, какой я никогда не видел. Прямой, гранёный корпус из матового металла, а зубцы не просто зубцы. Они переливались всеми цветами радуги, будто вырезаны изо льда, в котором играет солнце.
Я протянул руку, но пальцы остановились на сантиметр от неё. Внутри всё сжималось от противоречия. «Зачем? спросил меня строгий внутренний голос. У тебя дома уже есть обычная деловая расчёска. Деньги в пустую тратятся. Глупо». Я отступил, но взгляд не мог оторваться. Она казалась живой, гипнотизирующей. Я представил, как она скользит по моим непослушным рыжим прядям, и невольно улыбнулся.
Молодой человек! Отличная расчёска, берите! воскликнула продавщица, улыбаясь до ушей. У нас их почти распродали, осталось только две. Не только красивая, но и удобная, волосы не запутывает, заверила она.
Просто осматриваю, пробормотал я, отступая шагом назад. У меня и так есть своя, тоже хорошая.
Я отвернулся, стараясь не смотреть на полку, и пошёл к выходу. На стене висело небольшое зеркало. Мельком посмотрел в него из-под шапки торчали рыжие кудри, и снова охватило то же глупое желание.
«Нет, решительно сказал я себе. Нужно быть экономным, отказываться от лишнего».
Я вышел на крыльцо, подставив лицо холодному февральскому ветру. Воздух успокоил меня после странного наваждения. Внизу, по скользкой дороге, медленно шёл знакомый силуэт. Пётр Злюка.
На самом деле его звали Павел Тимофеевич, но в нашем районе его знали только под этой мрачной кличкой. Дедушка преклонных лет, от которого веяло холодным отчуждением, от чего дети сторонились его. Он почти не разговаривал, а если ктото осмеливался посмотреть, отвечал тяжёлым, пронизывающим взглядом, заставляющим прохожих быстро отводить глаза.
Сегодня он был в привычном виде: поношенный кроличий треугольник, старый полушубок, развязные сапоги. Единственной детали, не вписывающейся в его угрюмый образ, была сумка через плечо. Не рваный рюкзак, а изящная сумка из серой ткани с вышитым перламутровым цветком. Видно, её сшили с любовью и мастерством.
Я задержался, глядя на эту неземную красоту, и не отлучил взгляд. Наши глаза встретились. В его выцветших голубых глазах вспыхнула искра древнего раздражения. Я откинулся к витрине, делая вид, что чтото рассматриваю, и сердце забилось в горле.
Эй! Ты там наверху! прозвучал хриплый голос рядом. Я притворился, что не расслышал.
Эй! Я к тебе обращаюсь! голос стал громче.
Я медленно обернулся. Павел Злюка, скрипя, поднялся по ступенькам крыльца и посмотрел прямо на меня.
Ты же из нашего дома? спросил он, поправляя седые брови. От него пахло мятой и старой одеждой.
Я покраснел. Я так, как бы да, пробормотал я, чувствуя себя полным дураком.
«Как бы да» это «да» или «нет»? не отставал он, и в его глазах зажглись знакомые злые огоньки.
Я кивнул молча, готовясь к скандалу. Может, я ему не понравился? Не так посмотрел?
Он тяжело вдохнул, и вдруг взгляд изменился. Злость ускользнула, сменившись странной, изнурённой усталостью.
Помоги мне выбрать подарок, ладно? Ты ведь девчонка. А у меня тоже девчонка Маруся. Внучка живёт далеко, я её давно не видел, произнёс он глухо, почти шёпотом.
В углах его глаз мелькнула искра не злости, а настоящего, животного отчаяния.
Может, лучше спросить Марусю, что ей нужно? По телефону? осторожно предложил я. Я просто не знаю, что ей понравится
Не могу спросить, резко перебил он, и его лицо снова на мгновение окаменело. Так уж вышло. Ну что, поможешь? Выберешь что-нибудь?
И вдруг меня осенило. Та самая расчёска! Такая же нездешняя, красивая, как его сумка. Она идеально подойдёт.
Хотя страх не исчез, внутри чтото дрогнуло. Я осмелился слегка коснуться его рукава.
Пойдём, тихо сказал я. Я коечто увидел. Похоже, это то, что нужно.
Мы вернулись к прилавку. Я ощутил под пальцами грубую ткань его полушубка. Он шёл молча, тяжело опираясь на палку, которую я раньше не замечал. Мы снова остановились у того же прилавка.
Вот, указал я на сверкающий предмет. Думаю, такая вещь может понравиться девушке.
Павел Тимофеевич медленно, будто с усилием, протянул руку и взял расчёску. Он повернул её в своих крупных, покрытых глубокими морщинами пальцах. Он смотрел не на неё, а сквозь неё, будто вглядывался в далёкое воспоминание. В тот миг он уже не был «Злюкой». Он был просто старым, уставшим, одиноким человеком.
Их осталось всего две, снова, как эхом, донёсся голос продавщицы. Хорошие расчёски быстро распродаются.
Он поднял на меня взгляд, и в его голубых глазах чтото дрогнуло. Уголки губ чуть приподнялись, словно улыбка, и он стал похож на старого, уставшего пирата, вспомнившего о спрятанном кладe.
Обе беру, давайте, неожиданно твёрдо сказал он и стал медленно вытаскивать из внутреннего кармана полушубка потертый кожаный кошелёк.
Я хотела возразить, что это слишком, но слова застряли в горле. Он пересчитал купюры, аккуратно, как человек, который знает цену каждой копейке.
Продавщица завернула расчёски в два небольших пакетика. Один из них Павел Тимофеевич бережно вложил в свою сумку с цветком, будто укладывая чтото хрупкое и ценное. Второй пакетик он открыл, вынул расчёску и протянул её мне.
Вот, бери.
Я отдернула руку, будто он предложил раскалённый уголь.
Что? Нетнет, зачем? Это же вам для внучки Я и сама могу, если захочу
Бери, он не отводил руку, и его взгляд стал настойчивым, почти суровым. Это подарок от меня, и тебе, и Марусе. Я хотел бы отправить ей небольшую записку, вдруг примет А ты сегодня помогла мне. Спасибо.
В его голосе снова прозвучали нотки безысходности, когда он говорил о внучке. Я молча, потеряв дар речи, взяла расчёску. Пластик оказался на удивление тёплым, почти живым.
Мы вышли из магазина и молча пошли к нашему дому. Я несла подарок, сжимая пакетик так крепко, будто боялась, что он улетит. В голове звучало: «Зачем? Зачем он это сделал?» Ответа не было.
Тишина между нами сначала была напряжённой, потом постепенно смягчалась. Он тяжело дышал, идя в горку, и этот звук стал единственным нарушителем улицы. Я украдкой взглянула на него. Его плечи, обычно напряжённые, теперь казались согнутыми под невидимой тяжестью.
Спасибо вам, наконец выдавила я, не в силах молчать дальше. Очень красивая. Я буду её использовать.
Он лишь кивнул, не глядя.
Маруся, наверное, обрадуется, осторожно добавила я.
Он замедлил шаг и тяжело вздохнул, будто выдыхая годы из своих старых сапог.
Не знаю, обрадуется ли, хрипло ответил он. Не знаю, получит ли её вообще. Дочь моя, Яночка Она её не отдаст. Не захочет, чтобы от меня чтото было.
Он замолчал, и мы прошли ещё несколько шагов в гнетущем молчании.
Она меня винит, вдруг вырвалось у него, словно прорвав плотину, которую он держал годами. Винит, что её маму не спас. Олюшу
Голос его сорвался, и он резко кашлянул, делая вид, что поперхнулся.
Умерла она у меня на руках. Сказали, аппендицит, потом перитонит. Молодой врач ошибся Два дня ценных упустили. Её нужно было оперировать срочно, а он таблетки от живота назначил. Я же на врача надеялся Знать бы, что так будет Я бы сам в больницу пошёл!
Он вытер лицо рукавицей, а я сделала вид, что не замечаю его дрожащих пальцев.
Дочь моя приехала, когда уже всё случилось. С тех пор прошло пять лет. Мы больше не встречались. Внучка пыталась писать, звонить, но Яна запретила. Она маму очень любила. Да и я любил. Жизнь моя закончилась в тот день.
Мы уже подходили к нашему дому. Он остановился у подъезда и повернулся ко мне. Его лицо было искажено немой мукой, и внутри меня всё сжалось в кочевник.
Ты, Мила, не отказывай, зайди ко мне. Я покажу, что Олюша шила. Всё там, как было. Пойдем? он смотрел на меня с такой надеждой, с такой мольбой, что отказать было невозможно.
Я молча кивнул. Страх исчез, растворившись в горьком понимании его тоски. Я шла за ним в подъезд, сжимая в кармане тёплую стеклянную расчёску и чувствуя, как в мою жизнь вошла чужая, огромная боль.
Он отпер тяжёлую железную дверь, и меня встретил странный, почти застывший воздух. Не затхлость, а застывшее время, сухие травы, старые бумаги и лёгкий аромат духов, который уже почти выветрился, но не исчез полностью.
Я переступила порог и замерла. Квартира была не просто ухоженной, а словно замёрзшей в моменте. Полы вымыты до блеска, на всех горизонтальных поверхностях безупречно чистые кружевные салфетки. На стене висел старый граммофон с огромным рупором, рядом аккуратная стопка пластинок. На подоконниках цвели густые герани, их листья блестели, будто только что полированы.
Но самым поразительным был розовый халатик с мелким цветочком, развешанный на спинке кресла, будто хозяйка только что сняла его. На туалетном столике у зеркала лежали несколько колец и нитка жемчуга, рядом открытая пудреница и засохшая тушь.
Это был не просто дом, а музей памяти, где время остановилось пять лет назад.
Павел Тимофеевич снял полушубок и бережно повесил его рядом с тем самым халатиком. Он пошёл на кухню, и его движения стали плавными, почти ритуальными.
Садись, Мила, я сейчас чай поставлю. Олюша моя любила пить чай с вареньем. У нас своё вишнёвое, его голос звучал тише, как в библиотеке.
Я молча села на край стула, боясь нарушить хрупкую гармонию места. Взгляд упал на небольшой столик у окна, где лежала стопка конвертов, перевязанных бечёвкой. Я наклонилась. Все конверты были подписаны твёрдым старческим почерком: «Яночке, доченьке моей». На каждом стоял штамп: «Возврат отправителю. Адресат недоступен». Их даже не открывали, а просто возвращали, не читая. Сердце сжалось от этой немой жестокости.
Вот, попробуй, вернулся Павел, неся поднос с двумя старинными чашками в цветочек, маленьким заварочным чайником и медом.
Я взяла чашку. Чай пах мятой липой. Варенье оказалось удивительным.
Очень вкусно, искренне сказала я. Никогда такого не пробовала.
Он грустно улыбнулся, глядя в сторону.
Она у меня была мастерица на все руки. Шила, вязала, в огороде всё цвело. Делала такие сумки из остатков ткани. Именно эту я носила, кивнул он на свою сумкуцветок, повешенную на стуле. Говорила, чтобы я её не забывал, когда в магазин иду.
Он замолчал, и тишина вновь наполнилась его безысходностью. Я доела варенье и, подгоняемая внезапным порывом, спросила:
Павел Тимофеевич, а научите меня тоже варить? Моя мама пытается, но у неё не получается.
Он посмотрел на меня, будто я задала важный вопрос. Его глаза оживились.
Научу, конечно. Это несложно.
И он начал рассказывать. Не о горе, а о жизни. О том, как они с Ольгой сажали огород, как она ругалась, когда он приносил слишком много ткани для своих поделок, как они вместе собирали грибы в лесу. Я слушала, а призрак «злюки» окончательно растворился, уступив место обычному одинокому человеку, который десятилетиями хранил любовь и теперь не знал, куда её деть.
Выходя, я снова взглянула на стопку непереписанных писем. Идея, возникшая в магазине, превратилась в твёрдое решение. Я не имела права этого не сделать.
Я к вам ещё зайду за рецептом? спросила я у двери.
Приходи, Мила, обязательно приходи, он стоял в проёме, и в его глазах впервые за вечер был не лёд, а тепло. Расскажу про кабачковое варенье, оно хитрое.
Я вышла на лестничную клетку, и дверь за мной тихо закрылась, снова заперев его в музее тишины и памяти. Спустилась на свой этаж, зашла в квартиру и только тогда, в тиш<|message|>И, держась за обе сверкающие расчёски, я ощутила, как в моём сердце зажглась надежда, готовая согреть всё вокруг.
