**Мачеха с материнским сердцем**
Недавно отгуляли свадьбу. Гуляли всем селом пели, плясали, никто и не думал, что это последняя такая встреча. Лишь свекровь сидела, нахмурившись. Не по душе ей пришлась невестка худенькая, хрупкая, словно тростинка: «Красотой Бог не обидел, это верно, но что с этой красотой? Вязанку дров поднять не сможет, ведро воды донести и то с трудом. Я всю жизнь в поле горбатилась, думала, сын жену себе под стать приведёт, а он мне вместо замены обузу в дом притащил». Прасковья злилась, переживала, и Маша, конечно, всё замечала.
Михаил утешал молодую жену, но честно предупредил: мать спуску не даст. Она не любит хлипких да малорослых. Для неё сила в широких плечах, в крепких руках, в быстрой походке. Она пьяного мужа одной рукой на лавку укладывала. А когда лошадь запрягала конюхи стороной обходили. За плугом шла, не сгибаясь, землю пахала пласты так и ложились, ровные, глянцевые. В сенокос один стог сметает пока другие бригадой полдня копошатся да и тот кривой выходит.
Видно, Бог дал ей мужскую силу, а женскую нежность забрал. Мать Маши тоже не горела желанием отдавать дочь замуж. Хоть и не рано уже по годам, но под гнёт Прасковьи подкладывать не хотела. Деревни рядом Татьяна не раз дивилась нечеловеческой силе соседки: та и крышу кроет одна, и венцы в избе меняет, и за плугом идёт, не хуже мужика. Какой же невестке её угодить? Да и кто за ней угонится? А если кто и попробует так Прасковья только посмеётся.
Но Маша мать не послушала. Зная свой характер, думала: «Свекровь ведь тоже стареет, с внуками посидит, а мы с мужем хозяйство по-своему вести будем. Она одна, а нас двое уговорим». И рассмеялась про себя: «Да из-за Прасковьи я что, жениха любимого упускать стану?»
Никто не знал, что война уже на пороге. Вместо счастья разлука и слёзы. Через полгода после свадьбы грянула война. Для Маши это время стало как испытательный срок. Михаил её лелеял, жалел и этим только злил мать. «Ну что за мужик? Ведро жене не даёт поднять, всё обнимает да целует, греховодник. Не в отца пошёл в мать, бесхарактерный».
Прасковью сама мать к вдовцу привела жена его от кори умерла. Жили они тогда в нищете: крыша течёт, корова сдохла, лошади нет, помочь некому. Зять вдовец тихий, пьяный, но корова есть, лошадь есть чего ещё надо?
Фёдор, намучившись с ребёнком, был рад любой замене жене. Окинул Прасковью взглядом грубые черты, широкие плечи, рост и выдавил:
Ладно, за хозяйку сойдёт.
Две недели молчали ни он, ни она слов не находили. Только малыш к новой маме прилип на ручки просился, улыбался. Время шло хозяйка из Прасковьи вышла хоть куда, а вот полюбить мужа так и не смогла. Да и Фёдор лаской не баловал. Радости в семейной жизни у неё не было только сын, его любовь.
Прасковья свыклась с ролью матери и нелюбимой жены. С сыном говорила часами, к труду приучала, за послушание крепко обнимала, в макушку целовала. Бывало, конечно, и ремнём по заднице доставалось два раза мать не повторяла. За шалости могла так опоясать, что потом самой страшно было. Но всегда каялась, плакала, и они друг у друга прощения просили.
Михаил вырос добрым, отзывчивым, маму любил безмерно. Когда отец умер не то чтобы они горевали. Прасковья перекрестилась и сказала:
Спасибо тебе, Господи, за сына. Я не мачехой старалась быть матерью.
Её лицо, обычно суровое, вдруг преображалось глаза теплели, губы расплывались в улыбке. Крепкие руки обнимали сына, а грубоватый голос успокаивал:
Время летит, сынок. Вот женишься, красивую да крепкую девку приведёшь, дом новый построим. Мне уголок найдётся? А то как же порядком следить надо. Хоть жена у тебя и расторопная будет, а я всё равно пригожусь.
Михаил слушал, улыбался и думал: «Красивая ты у меня, маманя. Добрая, сильная. Не то что батя жил рядом, да будто и не жил вовсе».
Время и правда летело быстро. Вот и свадьба, вот и война на пороге. Проводив сына на фронт, Прасковья опустила плечи, голову повесила, передник к глазам поднесла и завыла. Маша тихо подошла, руку на плечо положила, сама плача, утешала. Прасковья голову подняла:
Не меня успокаивай, а молись, чтоб Господь ниточку его жизни не оборвал. Мишка это и есть моя жизнь. Не будет его и мне незачем жить.
Начались тяжёлые дни ожидания. Невестка Прасковье помогала плохо: воду принесёт полведра, дров наколет три полена. Тесто месит а оно плачет, корову доит ладошки малы, не ухватить. Но однажды, когда хлеб в печи остыл, а снег забил щели в ставнях, Прасковья увидела, как Маша стоит у кровати внука, который родился в голодную зиму сорок второго, и шепчет ему сказку, грея ладонями его худенькие ножки. В глазах у неё не слабость, а свет. И вдруг старуха поняла: сила не в плечах, а в том, кто может держать жизнь в ладонях, не разжимая пальцев. Она подошла, опустилась на колени, поцеловала девушке руку и прошептала: «Прости, дочь Я думала, ты не вынесешь. А ты выносишь». С тех пор они работали бок о бок: Маша с любовью и терпением, Прасковья с силой и гордостью, не за плугом, так за прялкой, не за стогом, так за детским смехом. А когда Михаил вернулся хромым, но живым, свекровь не сказала ни слова только обняла обоих, стоя на пороге, и заплакала впервые за сорок лет тихо, по-женски, как мать.
