После поцелуя я два дня слонялась по полю как тень. Ни запах коров, ни грязные валенки ничего не трогало. Всё было пусто. Он поцеловал. Меня. Эту “бестолковующую барышню”.
Но он не заикался об этом снова. Ни звука. Будто и не было ничего. Будто не доводил меня до дрожи в кончиках пальцев.
А я, дура, ждала повтора той сцены в сеновале. Но тишина. Упрямое молчание работника.
Пока не приехала она.
Блондинка. Высокая. В белых джинсах без единого пятнышка. Сапожки явно не для навоза, а для разбивания сердец. Звали Светлана, ветеринар. Ясное дело. Да ещё и его бывшая. Совсем ясно!
Я глазела из-за стога сена, давясь ревностью с холодным чаем.
“Иго-о-орь, не изменился”, она тронула его руку.
“Ты-то здесь чего?” буркнул он.
“Корову больную вызвали… А мне сказали, ты фермой заправляешь. Не могла не заглянуть”.
ЛОЖЬ! Здоровее меня была та корова. Эта примадонна приехала отбить его, а я гадала: девушка она, бывшая или ветеринарша с привилегиями?
Вечером, когда все жевали пирожки у костра, они болтали и хохотали. Хохотали! А я с остывшим пирожком в руке сердце таяло, как адыгейский сыр на сковородке.
Пока он не глянул на меня. Издалека. Те самые синие глаза, что целовали губы, а сейчас будто спрашивали: “Чего уставилась?”
Не сдержалась.
Встала и пошла.
И о чудо он последовал.
“Что стряслось?” догнал.
“Ничего
За спиной раздался её возмущённый вскрик: «Женя?!», но он, не выпуская моей руки, лишь глухо пробурчал в мои губы: «Плевать», и этот поцелуй под оглушительные крики дроздов в подлеске стал моим самым громким отречением от мира.
Проигнорировав Ольгины крики, он прижал меня к стволу старой берёзы, а в глазах его, синих и решительных, пламенело: «Моя теперь», и ветер донёс от речки лишь запах мокрой полыни да Ольгины всхлипы у крыльца.
Она выронила аптечку, звеня стеклом на камни крыльца, но он лишь прижал меня крепче к теплой коре липы, шепча в мои волосы: «Не гляди туда, всё кончено», а за ветлами лишь кукушка считала минуты её разбитых надежд.
Её бледное лицо зияло в полумраке подле куста сирени как привидение, но он, накрывая меня плотнее своим армяком, проворчал мне в макушку: «Отстанет», и её каблуки по сухому сучью проломили тишину навсегда.
Он поймал моё смятение взглядом и просто ткнул подбородком в сторону огорода: «Пусть с картошкой разбирается», и что-то щёлкнуло тогда в Ольге она резко развернулась, а у калитки лишь хлопнула калитка на рассохшейся петле.
Светловолосая тайна прошлого
