— Мам, ну сколько можно! Я же просила не давать Тёме телефон! Неужели так сложно запомнить?
Марьяна мерила шагами комнату, зло швыряя разбросанные игрушки в коробку. Антонина Степановна стояла в дверях, скрестив руки, и только успевала цыкать и закатывать глаза.
— Ты же видишь, что после телефона он как угорелый носится! Но нет, тебе же проще воткнуть ему этот дурацкий ютуб и смыться на кухню! — не унималась Марьяна.
Она злилась. На мать. На себя. На бывшего мужа. На бесконечные счета, которые нечем платить. Но хуже всего было то, что Антонина Степановна будто нарочно делала всё наоборот: давала телефон, от которого Тёма потом ночами кричал, кормила шоколадом, на который у него сыпь, мазала ему нос какой-то жуткой мазью с запахом бензина…
А отказаться от её помощи было нельзя. Потому что помочь больше некому.
— Он дикий, потому что мать вечно на работе, — холодно бросила Антонина Степановна. — А от телефона за полчаса с ним ничего не случится.
— Ничего?! Да ты сама посмотри, что он там смотрит! Взрослые дядьки в дурацких костюмах прыгают под оглушительную музыку! А эти «страшилки»? Ты думаешь, это для трёхлетнего ребёнка?! Посмотри сама пару часов такого — к утру давление подскочит! — Марьяна едва не кричала, но тут заметила Тёму, который тихо стоял в дверях и наблюдал за ними. Сразу сбавила тон.
— Знаешь что, дорогая? — Антонина Степановна шагнула ближе. — Ты не в том положении, чтобы учить меня, как сидеть с твоим ребёнком. Надо было думать, прежде чем рожать от первого встречного!
От этих слов у Марьяны подкосились ноги. Она была бесконечно благодарна матери за то, что та приютила их, когда пришлось бежать от мужа-деспота. Антонина Степановна дала им крышу над головой, забирала Тёму из сада, сидела с ним во время болезней.
Марьяна не ленилась — подрабатывала, едва Тёма подрос, а потом устроилась на полную ставку. Большую часть времени он проводил в саду, а бабушка была подстраховкой на случай внезапных соплей.
В благодарность Марьяна оплачивала квартплату, покупала продукты и вещи для сына. Иногда даже подкидывала матери лишнюю тысячу, хотя та ещё работала.
Марьяна резко отвернулась, наклонилась к ящику с игрушками и, стараясь не дрожать, сказала:
— Я не прошу тебя его воспитывать. Я сама справляюсь. И Тёма, слава богу, умный и спокойный ребёнок. Он тебя даже не напрягает — сидит, играет, не ноет. «Удобный», да? Но за этим удобством скрывается другое. Он очень чувствительный. После наших ссор плохо ест, плохо спит. И всё, о чём я прошу — не пихать ему телефон, не перекармливать сладким и не мазать нос этой жуткой мазью. Как мать прошу. А ты, как бабушка, делаешь ровно наоборот. Зачем?
Она взяла Тёму за руку и повела в спальню, но на полпути обернулась:
— И перестань тыкать мне своей помощью. Да, я родила, как ты говоришь, «от первого встречного». Да, взяла ребёнка и сбежала от этого… — она посмотрела на сына и слабо улыбнулась, — …от этого тирана. И да, ты сама предложила помощь и клялась, что не будешь попрекать. Разве я не стараюсь? Я пашу как лошадь! Тёма почти всегда в саду. А в те дни, когда я прошу тебя его забрать, ты будто специально делаешь всё назло!
Из гостиной донёсся голос Антонины Степановны:
— Не нравится — сиди с ним самМарьяна глубоко вздохнула, обняла Тёму и прошептала: “Ладно, котёнок, давай лучше сказку почитаем”, понимая, что этот разговор с матерью — не последний, но сегодня сил на него уже нет.
