«Что с тобой случилось, Оля? Ты была моим солнцем, а теперь я не узнаю тебя…»
Я сжимаю в руках пожелтевшую фотографию, на которой мы с Ольой смеёмся, обнявшись. Тогда казалось, что так будет всегда. На обороте — её округлый почерк: «Ни сила, ни обстоятельства нас не разлучат. Твоя навсегда, Оля». Но теперь эти слова режут, как нож. Всё, во что я верила, рассыпалось прахом. Я потеряла её — не наяву, а внутри. И, кажется, навсегда.
Мы с Олей дружили с первого класса. Были как сёстры — две берёзки, растущие из одного корня. Вместе плакали из-за мальчишек, рваных колготок, строгих учителей, вместе мечтали о будущем. Никто не мог встать между нами. Пока не возник он — Владимир. Неприметный, с холодным взглядом, говорил мало, но каждое его слово Оля ловила, как манну небесную.
— Он не такой, как все, — твердила она. — Надёжный. Не подведёт.
Я смотрела на него и не понимала: что она в нём видит? Он казался мне безэмоциональной глыбой. Но молчала, не хотела ранить. Просто была рядом… пока не заметила, как он методично вырывает её из прежней жизни.
Сначала он объявил грехом всё, что раньше делало нас счастливыми: кино, кафе, песни под гитару. Помню, собрались в «Печки-лавочки», а Владимир скривился, будто унюхал палёное:
— Нам не место в этих бесовских притонах.
Я списала на набожность. Но оказалось — хуже.
Оля менялась. Перестала выходить в люди, замолчала в соцсетях. Одежда — как у старушки: длинные юбки, тёмные кофты. Ни помады, ни серёжек. Улыбка пропала. А когда я наконец вытянула её на разговор, она заговорила чужим голосом:
— Мы отвергли суету. Мир — это соблазн, а я больше не хочу грешить. Володя открыл мне правду.
Правду? Он сломал её. Украл душу. Оставил пустую оболочку.
Я боялась за неё. Родителям она заявила, что им «не дано понять». Меня избегала. Владимир не пускал её даже в магазин одну. А Оля, мечтавшая объездить весь Сочи до Камчатки, покорно кивала.
Однажды я набрала её номер:
— Давай просто пройдёмся. Без разговоров. Как в старые времена.
Тишина. Потом шёпот:
— Не могу. Через таких, как ты, лукавый искушает.
— Оль, давай хоть в «Пятёрочку» сходим!
— Отстань! — вдруг взвизгнула она. — Ты такая же гниль, как все! Ты хочешь вернуть меня во тьму! Ты мне не подруга! Прекрати!
Гудки. Она бросила трубку.
Я смотрела на экран, и слёзы жгли лицо. Моей Оли больше не существовало. Её подменили — вставили другую, чужую, зашоренную фанатичкой.
Не выдержала. Примчалась к её двери в хрущёвке. Стучала, звонила — молчание. Я сидела на лестнице, чувствуя себя выброшенной тряпкой. Такого унижения я не знала никогда.
С тех пор — ни слова. Полгода. Где она? Жива ли? Лишь надпись на фотографии жжёт: «Ничто не разлучит…»
Но разлучило. И если человек сам не хочет видеть свет — не заставишь. Остаётся лишь шептать в темноте: «Очнись, Олька…». Вспомни, кем ты была. Моей кровинкой. Моей семьёй. Моей девочкой.
